Ахсарбек Ахполов: перед выставкой

17 сентября в Государственной Думе РФ в Москве откроется выставка двух владикавказских художников — Ахсарбека Ахполова и Ульяны Гончаровой. Это не первая их совместная выставка в ГД. Они выставлялись также и в московском музее Марины Цветаевой. Ценители живописи хорошо знают этот творческий тандем. Перед открытием выставки в Госдуме я посетила владикавказскую мастерскую Ахсарбека Ахполова:

— Ахсарбек, Вы помните тот момент, когда Вы поняли, что хотите посвятить всю свою жизнь живописи без остатка?

— Да. Мы готовились в Беслане к футбольному матчу, и на футболки надо было масляной краской нанести номера. Тогда я первый раз в жизни увидел масляные краски. Как сейчас помню — это был тюбик кадмия красного светлого… Все! Я пропал.

— И что дальше?

— Пошел заниматься в изокружок во Дворце пионеров, потом учился в Бесланской Детской художественной школе. Мне преподавал Борис Афакоевич Тогузов. У него учились многие теперь известные осетинские художники: Олег Басаев, Ахсар Есенов, Игорь Лотиев, Костя Кокаев… Затем поступил во Владикавказское художественное училище (директором тогда была Зара Газданова). Потом была армия, служба в Архангельской области, в ПВО. Помню, что очень тосковал по живописи: взял с собой коробку масляных красок. В лесу, в палатке, открывал тумбочку, доставал коробку красок, откручивал крышку и мечтал, как вернусь домой, и буду писать…

— Вы поступили в Петербургскую академию художеств в тяжелые годы развала СССР. Как выживали?

— Карандаши, резинки, лист бумаги нам выдавали из благотворительных посылок, которые присылали немцы. Было горько осознавать, что мы, страна-победитель, получаем подарки от побежденных…Было очень плохо с продуктами. Отсюда я самолетом в Питер возил подсолнечное масло по два трехлитровых баллона. Три курса окончил и перевелся в Суриковский, к Таиру Салахову.

— Как Вам это удалось? Ведь попасть в мастерскую к Салахову было непросто. Он разъезжал по всему миру. Популярность его росла…

— Он мне задал только один вопрос: «Откуда Вы?» Я ответил: «Из Осетии». Он сказал: «Забирайте свои документы и приезжайте к нам». Его слово было все. Вообще я с детства мечтал о Суриковском. В книжном магазине в детстве купил альбом «Художники восьмидесятых годов». Это был альбом московского издательства, в котором была представлена именно московская школа живописи. До сих пор помню каждую репродукцию в этом альбоме. После армии я поехал по художественным институтам: присматривался, вживался в атмосферу… Минск, Киев, Петербург, Москва… Сыграло роль то, что в Санкт-Петербурге учились мои однокурсники по Владикавказскому художественному училищу. Они мне придали уверенности своей заботой обо мне. С Мишей Кодоевым мы росли в одном дворе. Он как раз тогда учился в Академии. Это удивительный человек: он хоть кого уговорит стать художником. Помню, как он мне сказал: «Ахсар, у меня три дня свободных, я полностью в твоем распоряжении».

— Так все-таки какая школа живописи оказала на Вас наибольшее влияние: питерская или московская?

— В Петербурге библиотека была обязательной частью обучения, ведь я учился на театральном отделении (художник театра). Мы не выходили из библиотек. Очень много читали. Эта привычка осталась у меня и сейчас. Она очень помогает в творчестве, дает новые импульсы, темы. Но почему я все-таки перевелся? Мои пристрастия шли вразрез с академической системой обучения. Я очень любил искажения, стилизации. Это не приветствовалось. Мое искусство было эмоционально. Я боялся, что меня «засушат». На станковую живопись в Суриковское я перевелся осознанно. Театральный художник — это цеховой художник. Это — работа в коллективе. Ты зависишь от многих обстоятельств, от заказа. Моя страсть была — станковая картина. К тому времени я уже понял, что я по натуре — одиночка.

— Странно это слышать от Вас. Ведь в последние годы все выставки Вы проводите совместно со своей супругой — Ульяной Гончаровой…

— Я раньше искренне думал, что супруга-художник — это большое несчастье. По пословице: «Два медведя не уживутся в одной берлоге». Но теперь я понимаю, что это — большое счастье. Когда жена — талантливый художник. Ульяна — человек искусства. Ее мать — профессиональная балерина. С Ульяной я себя чувствую не как два человека, а как один. Это трудно объяснить словами…

— Удачи Вам! Пусть московский зритель полюбит Осетию благодаря вашему искусству.
Беседовала Мадина ТЕЗИЕВА

СПРАВОЧНО
Александр Боровский, искусствовед: «Ахсарбек Ахполов — художник среднего поколения. Он учился и в Ленинграде, в Институте им. И. Репина, и в Москве: диплом защитил в Суриковском институте. Ахполов учился в трудное для академического образования время: выставочная жизнь, как бы восполняя информационную скудость предшествующих периодов, предлагала широчайший спектр поисков и экспериментов. Молодой художник, видимо, осознавал важность для себя именно реалистического тренда. В обоих институтах он выбирал то, что ему было необходимо: свободное владение изобразительностью в её классическом понимании. Он прежде всего изобразитель, миметический план для него важен. Разумеется, в плане формообразования он не был чужд новых веяний, но в плане ориентира он, как мне представляется, выбрал ту умеренную версию обращения к авангардной традиции, которую с 1960-х предлагал т.н. «левый ЛОСХ-МОСХ». Она знаменовала собой свежие веяния, оттепельные настроения, постепенно, правда, приобретшие инерционность. Ахполов, однако, в контексте собственной судьбы и ситуации в осетинской культуре, выбрал ориентир, на мой взгляд, удачно: происходящее воспринималось как вторая оттепель, как обновление национальной жизни. Понятие свежесть, по-моему, для художника становится базисным. Именно это состояние окрашивает его лучшие портреты. Окрашивает глубоко: и эмоциональный строй, и изобразительное решение — декоративность, органичный баланс условности и наблюденности.
Помимо портретов и натюрмортов, Ахполов, как и многие осетинские живописцы, обращается к притче: этот, как сегодня говорят, формат, в представлении многих художников позволяет наиболее органично прикоснуться к основам народной жизни. Однако Ахполов принципиальный противник стилизации в национальном духе и тем более — примитивизирующей интонации. Ему важен натурный импульс. И действительно, его притчи с налетом лирического жанризма отличаются каким-то легким дыханием, искренностью: это не сочиненный, а увиденный и прочувствованный мир»