Искания истины или пересуды?..
Внимательно прочитал статью Тины Дзокаевой с непомерно длинным названием: «Зеленчукская надпись» и ее сомнительная трактовка. К вопросу о неправомерности отождествления «староосетинского» языка с так называемым «аланским»…
И уже само название заинтриговало своим невиданно претенциозным характером и нравственной вседозволенностью. Ведь автор объявляет несуществующими такие понятия, как надпись на Зеленчукском камне, староосетинский язык и этноним алан. Они закавычены и порой, словно изгои, объявляются «так называемыми».
Что же довело Тину Дзокаеву до такого буйного неприятия «Зеленчукской надписи» и ее трактовки, ведь плита с надписью найдена сто двадцать лет тому назад, ее прочтению Всеволодом Миллером через год исполнится столько же лет?.. К чему же такое экстремистское нападение?
Оказывается, автор одержим какой-то неугомонной ненавистью к «племени аланскому», которое якобы не имеет никакого отношения к осетинскому народу. А вот В.И.Абаев пишет: «Значение Зеленчукского памятника заключается в том, что: 1. это — единственный, обнаруженный до сих пор памятник древней (точнее, средневековой) осетинской письменности; 2. он найден на территории исторических алан и, следовательно, служит одним из подтверждений тождества осетин с аланами и пребывания осетин на Западном Кавказе» (ОЯФ, с. 260).
Дзокаева воюет именно с этим положением Василия Ивановича, не называя его имени: «Сегодня «Зеленчукская надпись» трактуется как свидетельство «староосетинского языка», якобы тождественного «аланскому языку». Она горит одним желанием — доказать и утвердить в нашем сознании одну мысль: «Зеленчукская надпись» сделана на дигорском диалекте, аланы — чужеродное племя и никакого отношения не имеют к осетинскому народу и его языку.
Более того, текст памятника за сто лет читали многие специалисты и по-разному трактовали его, но «все (они) при разногласиях сходятся в одном — что это дигорский диалект осетинского языка». «И главное в том, что при всех расхождениях мнений никто даже не заикнулся и не произнес слова «алан», «аланское». Все расшифровки происходили на основе дигорского языка… все занимаются доказательством осетинской (дигорской) природы текста».
Словом, автор в первой части статьи однозначно отводит само существование «Зеленчукской надписи», ибо она как «надпись на плите якобы найдена в районе реки Большой Зеленчук», и с этой эпитафии на надгробной плите «началась лингвистическая концепция тождества осетин и аланов».
Выходит, что Дзокаеву не устраивает лишь этот тезис — «тождество осетин и аланов». И она готова утверждать что угодно, лишь бы отвести возможность существования каких бы то ни было показаний о тождестве «осетин и аланов». И выдумала убедительный ход: плиты, на которой была нанесена «Зеленчукская надпись», нет, хотя ее искали две экспедиции археологов из Осетии. Стало быть, нет у нас на руках и самой надписи. И смело можно утверждать, что не было ни плиты, ни надписи на ней.
Тина Дзокаева понимает, что своим утверждением наносит кощунственное оскорбление чести и достоинству исключительно талантливого ученого Всеволода Миллера, классика осетиноведения. Но и это не останавливает ее, отделалась дежурным комплиментом: «Миллер вошел в историю науки как честный ученый. Досконально изучавший свой предмет. Сохранявший завидную объективность в научных спорах. А тут, с камнем и надписью, это чувство изменило ему, что-ли?..»
Непонятно, о каком чувстве ведет речь Дзокаева? И почему завела разговор о чести ученого к столетию со дня его смерти? Неужели трудно понять, что такое отношение к ученому — обвинение его в бессовестном сочинительстве какого-то текста греческими литерами на дигорском языке — есть прямая клевета, невероятная по своей беспочвенности и безнравственности.
Еще более странно, что Дзокаева понимает, такое обвинение требует хотя бы малюсенького обоснования, и выдумывает: «В научный оборот понятие ввел Вс. Миллер уже после издания «Осетинских этюдов», возможно как лингвистическую иллюстрацию иранской природы осетинского языка».
О какой иллюстрации может идти речь, когда в «надписи» всего лишь две лексические единицы («фурт» и «циртае») и пять собственных мужских имен? Слова «фурт» и «цирт» давно вошли в исследования ученого, а собственные имена ничего не могли иллюстрировать. Так во имя чего же мог сочинить «Зеленчукскую надпись» Миллер? Да так, чтобы потом в собственном сочинении не разбираться — ведь он не смог прочесть имя Хоре. Допустим, что он притворился, но ведь это имя не смог прочесть и Васо Абаев. И лишь лингвист Тамерлан Камболов и поэт Геор Чеджемов бесспорно верно прочли его.
И еще. Как могли вступить в такую позорную игру другие ученые — Д. Струков, который о плите и тексте на ней сообщил в отчете официальной организации. Вот как пишет об этом Камболов в своей монографии «Очерк истории осетинского языка» (Владикавказ, 2006, с. 166): «Летом 1888 года… в Кубанской области на правом берегу реки Большой Зеленчук… археологом Дмитрием Михайловичем Струковым, известным в свое время исследователем античности… была обнаружена могильная плита с надписью греческими буквами, но не на греческом языке.
Сведения о находке были им представлены в отчете Императорской Археологической комиссии и опубликованы в Бюллетене комиссии за 1890 год. Рисунок, воспроизводящий надпись, Д.М.Струков вместе с литографическим планом всей местности передал В.Ф.Миллеру. Летом 1892 года эту местность… посетил другой антиковед Г.И.Куликовский, который снял с надписи оттиск и по возвращении в Санкт-Петербург также передал его В.Ф.Миллеру…»
Отсюда ясно, что не было никакой мистификации. Надгробный памятник действительно был найден. Копия с надписи на нем была опубликована независимо от воли Миллера. С чтением текста надписи В.Ф. Миллер выступил лишь через три года (в 1893 году). Копии с «Зеленчукской надписи» были переданы Миллеру по той простой причине, что в это время он был самым известным и, пожалуй, самым талантливым кавказоведом и разобраться в «надписи греческими буквами, но не на греческом языке» мог, по-видимому, только он.
Заключение Дзокаевой — «…историю с так называемой «Зеленчукской надписью» можно считать исчерпанной… нет самого камня, плиты, тогда о чем речь? На нет, как говорится, и суда нет»… — можно было бы принять за патологическую страсть к противоречию, которая заставляет, глядя в зверинце на льва, утверждать: «Это не лев, а шакал!..» Но смущает ее же самоубийственная приписка к статье: «…почему-то мне верится, что памятник был… но во времена смут, татаро-монгольских нашествий… дигорцы, вынужденные потесниться и переместиться дальше к горам, унесли с собой тот памятник. Зачем его было оставлять на чужбине?..»
Этим замечанием автор статьи свой запальчиво-нигилистический спор со Струковым, Куликовским, Миллером и Абаевым, со всеми осетинскими лингвистами и историками превращает в досужие наукообразные пересуды… и они настойчиво продолжаются во второй части статьи, где автор решается все же порассуждать о «несуществующем камне» и о столь же призрачной Зеленчукской надписи в кавычках…
Она находит «сплошные разногласия и разночтения текста», укоряет исследователей в таком грехе, как «гадать и придумывать и подставлять нужные для их трактовки буквы, которых в тексте на самом деле не существует».
Все это — обыкновенное сочинительство наукообразных пересудов. На самом деле никаких разногласий и разно-чтений, никаких «подстановок, нужных для трактовки букв» нет. В тексте в одном случае на краю плиты (памятника) выпали (стерлись) две последние буквы в слове фурт, и они, естественно, восстановлены. Bo втором случае в слове пакатари (фурт) пропущена резчиком буква р, и она также восстановлена. И третий случай — в слове анпалани (фурт) пропущена буква н (вторая в звукоряде). Это — обычные необходимые корректорские поправки и никакого отношения к трактовке текста не имеют. Такая правка текста обязательна в научной текстологии.
Зеленчукская надпись в последнем, самом полном чтении (Камболова и Чеджемова) выглядит так: «Сахири фурт Хорс Хорси фурт Пакатар Пакатари фурт Анпалан Анпалани фурт Лакани циртё».
Абаев предложил в свое время разделить имя Лакани на Лак ани циртё и видеть в надгробной плите памятник пяти покойникам — пращуру, прадеду, деду, отцу и сыну (Сахиру, Xopcу, Пакатару, Анпалану и Лаку). Эту мысль принял и Камболов в отличие от Геора Чеджемова, который считает, что памятник посвящен одному покойнику, у которого отца звали Анпалан, деда — Пакатар, прадеда — Хорс, а пращура — Сахир. Такого мнения был и Миллер. И думаю, что это наиболее верное чтение текста.
Камболов — сторонник абаевского чтения надписи, но к аргументации предшественника добавляет одно верное соображение — «при привязке могилы к одной личности, Лакан'у, следовало бы ожидать другого согласования между именами: Сахири фурт Хорси, Хорси фурт Пакатари, Пакатари фурт Анпалани, Анпалани фурт Лакани циртё».
Все это верно для обычного перечисления группы лиц. И об этом же говорит Абаев: «Групповая падежная флексия нескольких имен обычна в осетинском, но и в этом случае перед последним именем ставится союз ёмё 'и', например: арс, бирёгъ ёмё рувасы аргъау» (ОЯФ, с. 267).
Верно, конечно, что при обычном перечислении имен равных лиц, существ, предметов «падежную флексию» имеет лишь последнее имя, перед коим ставится союз ёмё. Но правомерно ли предъявлять такую учительскую требовательность к надписи тысячелетней давности, когда осетинской письменности и в помине не было, но кто-то из самых знатных осетин, знавший греческую грамоту, попытался увековечить надписью на памятнике свою родословную из имен своих предков? К тому же надпись должна была быть самой краткой.
То, что Дзокаева считает «сплошными разногласиями и разночтениями текста», не имеет места среди осетинских исследователей. Они возникают в работах людей, не знающих осетинского языка.
Из них выделяются Мизиев и его сторонники из карачаево-балкарского окружения. Их не устраивает присутствие на их родине осетиноязычных топонимов и надписей на могильных плитах. С другой стороны, историк Мизиев не может отрицать (в отличие от Дзокаевой) исторический факт проживания на территории Карачаево-Балкарии племени (племенного союза) аланов.
И он тоже пошел в такой ситуации на сочинительство — аланы были тюркоязычным племенем, как и карачаевцы и балкарцы, т. е. аланы — предки карачаевцев и балкарцев. Они, естественно, жили на территории их современных потомков.
Дзокаева, по-видимому, знает обо всем этом, но обходит этот вопрос с умыслом — ее не устраивает присутствие алан на Северном Кавказе. И не желает прибавлять к инакомыслящим еще и группу историков из Карачая и Балкарии. Дзокаева изгоняет аланов из Северного Кавказа, но с горем пополам признала существование Зеленчукской надписи на дигорском языке. И получается, аланского племени не было на Северном Кавказе, но были дигорцы — об этом кричит надпись на дигорском языке. Мизиев-историк знает о присутствии ираноязычных алан на Северном Кавказе, но его не устраивает лишь их ираноязычность, и он объявил их тюрко-язычным племенем…
Думаю, такими наукообразными играми или пересудами непозволительно заниматься. И если бы Тина Дзокаева интересовалась Зеленчукской надписью как исследователь, то легко обнаружила бы целый ряд вопросов, связанных с надписью, но не решенных нашими лингвистами и историками до сих пор.
Она абсолютно уверена, что текст надписи — образец дигорской речи. И в этом случае она повторяет мнение Миллера, Абаева, Камболова. На это она имеет право — принять чужое мнение не грех. Но проверить аргументацию все же следует и в этом случае. Возникает, например, такой вопрос: когда появился в иронском языке вариант гласного i — у? Ведь до появления этого варианта флексия родительного падежа и в иронском диалекте была i, а не у. И тогда однозначное заключение — перед нами дигорский текст! — отпадает.
Второй вопрос возникает в связи с верным замечанием Камболова о том, что второе имя в генеалогии лица, на могиле коего поставлен памятник, — Хорс — является именем, «хорошо знакомым, тождественным имени славянского языческого божества Хорса, заимствованного, по мнению В.И.Абаева, в аланской культурной среде» (с.125). Камболов мнение Абаева передает, правда, не в последней редакции. В.И.Абаев считал, что «из сарматского идут, всего вероятнее, имя древнерусского божества Хорс и прилагательное хороший. Эпитет какого-то сарматского божества xorz 'добрый' был воспринят в русском как его имя в форме Хорзъ» (ИЭСОЯ, т.IV, с.219).
Думаю, Абаев здесь непоследователен лишь в одном: в древней Руси усвоили не эпитет божества, а само Имя его — Хорс, от коего пошло и понятие хороший — хорз. Ведь и в других языках все лучшее (качественно) связывается с именем бога, в народном сознании нет ничего выше божественного. И немец бога называет Гот, а хорошее — гут. Естественно, что древние русичи усвоили как имя «сарматского божества» Хорс, так и эпитет хорс — хорос — хорош — хороший, полногласие тут естественно.
Однако дело в том, что Камболов не обратил внимания на два вопроса: почему имя божества Хорс (Хорз) стало именем прадеда Лакана? И если это явление вполне закономерно (в Южной Осетии это имя было известно еще сорок лет тому назад в форме Харзен), то почему оно в иронской форме хорз, а не в дигорской — хуарз?
Словом, если бы Тина Дзокаева обратилась к «Зеленчукской надписи» с исследовательской целью, то это можно было только приветствовать, одобрить даже в том случае, если бы ничего нового не смогла сказать по существу надписи на памятнике. Но она позволила себе обругать Миллера, святого служителя осетиноведения, вступила во всякого рода пересуды околонаучного характера и кончила самоопровержением: «мне верится, что памятник был», но «во времена татаро-монгольских нашествий» «дигорцы, вынужденные переместиться дальше к горам, унесли с собой тот памятник…» Откуда унесли?.. Почему оставили в Карачае, где жили аланы, а затем тюркоязычные карачаевцы? И почему этот край осетины называют Хъарасан, то есть одноименно с иранским Хорасаном?..
Думаю, что перед нами всего лишь крылатое журналистское сочинительство. И заниматься этим не следует. В особенности — осетиноведам. Их единицы, а неисследованных проблем — тьма-тьмущая. Забавлять себя и других такими сочинениями — роскошь для обывательской тусовки, а не служение науке о прошлом, настоящем и национальной будущности нашего народа, имевшего издревле горестную судьбу бездомного скитальца от северного форпоста иранского мира на Запад — до Британии и на восток — до среднего течения реки Хуанхэ.
Нафи Джусойты